я пишу для тебя, кровный чужой человек, строки, которых ты никогда не услышишь. у тебя уж, должно быть, морщины в области век, первый седой осколок на полке книжной. а у меня в волосах разгулялся ветер (я их остригла, чтобы смеяться легче), бегаю в платье в цветах и смешном берете, знаю, что память бредит, а время лечит. ты уж, должно быть, проклял меня раз двести. славная русская драма отцов и дочек - новое имя, чтобы найти себе место, не отрицает факта отправной точки.
чайки кружа́т по городу все эти годы в память о побережье мёртвых китов.
яблоку с яблоней явно одна дорога - сад некрасивых, изящно уродливых слов.
вот она я, повзрослевшая раньше нужного, громкая, с сигаретой в зубах, влюбилась. вижу твоё отражение только в лужах. мне не нужная твоя ненависть или милость, и мне не нужно спорить с тобой часами, спрашивать, как ты живёшь с этой грязью сча́стливо. (сча́стливо ли?)
впрочем, это вы сами.
вряд ли тебя будет трогать моё участие.
вот твоя псевдовечность, горе-родитель. дочь оказалась пятном на фамильной книге: я, никогда не родившаяся Маргарита, я, никогда не ставшая родом индиго. статус "отец" - с приставкой "биологический", околоуподобленный Кроносу дар, словно отец Иисуса, нехристь практически. слишком устал для святости, слишком стар.
ты никогда не увидишь меня на сцене. я никогда не увижу тебя у порога. ты навсегда запомнишь меня под ценником, ты навсегда "осу́жденный слишком строго", в этом колене ты - навсегда потерянный. пой колыбельные мебели и альбомам. в этой огромной стране я - случайность семени. в этой огромной я навсегда теперь дома.
чайки кружа́т по городу, дети моря. участь Нептунова - видеть, но не касаться. в этом любительском театре закончились роли. в этой любительской жизни мне есть пала́ццо, мне есть любая дорога из тысячи трасс, тысячи (авиа-авто-ж/д) вокзалов.
первый наш и единственный школьный вальс... стоптанная история из под шпалов.
вот они рельсы-рельсы, вот они шпалы. когда-нибудь я уеду без права вернуться, мне станет легче бегать и проще падать, вены нальются вельветовым, щёки - пунцем, кожа усохнет, волосы станут перья, я буду птицей кружить под крыла́ми чаек. мне никогда ни за что больше не поверят.
где-то на склоне лет меня точно опа́лит - солнце не любит чёрный, не терпит боли.
вот они мы, чужие родные люди. (если родные, то только по группе крови) это не мы. никогда-никогда не будем. I am writing for you, blood stranger, lines you'll never hear. you must have wrinkles around your eyelids, the first gray shard on the bookshelf. and the wind blew through my hair (I cut them off to make it easier to laugh) I run around in a flowered dress and a funny beret, I know that memory is delirious, but time heals. You must have cursed me two hundred times. glorious Russian drama of fathers and daughters - a new name to find a place for yourself, does not deny the fact of the starting point.
seagulls have been circling the city all these years in memory of the coast of dead whales.
An apple and an apple tree are clearly on the same page - a garden of ugly, gracefully ugly words.
Here I am, having matured earlier than necessary, loud, with a cigarette in her mouth, she fell in love. I see your reflection only in puddles. I don't need your hatred or mercy, and I don't need to argue with you for hours, asking how you live happily with this dirt. (is it happy?)
however, it’s you yourself.
It’s unlikely that you will be touched by my participation.
here is your pseudo-eternity, unfortunate parent. the daughter turned out to be a stain on the family book: I, never-born Margarita, I, who never became an indigo race. status "father" - with the prefix "biological", a gift similar to Kronos, like the father of Jesus, practically unchrist. too tired for holiness, too old.
you will never see me on stage. I will never see you at the doorstep. you will forever remember me under the price tag, you are forever "judged too harshly" in this tribe you are forever lost. sing lullabies to furniture and albums. in this vast country I am an accident of a seed. in this huge place I am now forever at home.
seagulls circle around the city, children of the sea. Neptunov's fate is to see, but not to touch. this amateur theater has run out of roles. in this amateur life I have a palazzo, I have any road from a thousand routes, thousands (air-auto-railway) stations.
our first and only school waltz... a worn-out story from under the sleepers.
here they are rails, here they are sleepers. someday I will leave without the right to return, It will become easier for me to run and easier to fall, the veins will fill with corduroy, the cheeks with crimson, the skin will dry out, the hair will become feathers, I will circle like a bird under the wings of seagulls. They will never trust me again.
somewhere in my declining years it will definitely burn me - the sun does not like black, does not tolerate pain.
Here we are, strangers’ relatives. (if relatives, then only by blood type) it's not us. we never, never will.